2011 г. Украина Маркинцевич Николай Демьянович 

Я отбывал меру уголовного наказания в исправительной колонии - А/Б 239/6 - пос. Чарах и в колонии А/Б 239/14 - пос. Пуксинка. Я хочу сказать, что очень тяжело приходится осуждённым и в отношении питания, нас кормили чёрной кашей и чёрным сырым недопечённым хлебом от такой пищи в любого здорового человека появится ряд внутренних болезней. Главное в руководства колоний - выполнение производственного плана... Я прошёл через море унижений, и словно босыми ногами по лезвию, пока я стал юристом. Много лет я печатался в газете местной и давал обещание, что я получу высшее образование, так вот я его получил! Я наверно один из 100000 бывших осуждённых, кто смог вернуть своё доброе имя.

   Я родился в воскресенье, 8 ноября 1936 года, в 18.45, в волости Палмсе (Эстония), в семье констебля. Время моего рождения зафиксировано в календаре моей матери. Я убедился, что появиться на свет в воскресный день означает родиться под счастливой звездой, и лишь этим объясняю то, что остался в живых единственный из семи членов нашей семьи. 14 июня 1941 года всех нас депортировали, а через 11 месяцев выжил только я. Моя мать, стремившаяся любой ценой спасти жизнь детей, умерла от голода 30 января 1942 года в деревне Медведка Томской области. Двое братьев угасли до мамы, а сестра и самый маленький братишка – после неё. Чудом выживший и выбравшийся на родину, более пятидесяти лет я ощущаю неодолимую потребность выполнить долг перед всеми оставшимися в том суровом краю.

Отец погиб в декабре 1941 года в Ступино, в лагерном пункте №8   Севураллага. Об этом я узнал лишь в 1990 году, так как советская власть скрывала от родных судьбы умерших и казнённых в неволе. В Тарту я встретился с человеком, оказавшимся свидетелем смерти моего отца. Его сослуживец из Раквере Каарел Парвеотс принадлежит к тем немногим из 750 эстонских мужчин, которым 3 июля 1941 года удалось живыми прибыть в лагерь смерти Сосьва. Из его рассказа я понял, что настоящую дату смерти отца я никогда так и не узнаю – официальный документ истине не соответствует. Это произошло после 17 декабря и до Нового года. Каарел Парвеотс был в том помещении, куда внесли упавшего на лесоповале отца. Той же ночью отец умер...

Петр Якир

Спасибо товарищу Сталину

за наше счастливое детство! 

Арестованный в 14 лет как сын «врага народа» командарма Ионы Якира, уничтоженного в 1937 г., Петр. Якир провел в сталинских тюрьмах и лагерях 17 лет, с 14 до 31 — лучшие годы жизни.

С кем только не сидел несовершеннолетний Якир. Священники, французские коммунисты, девятиклассники-«монархисты», 11-летние «террористы». Один, правда уже 13-летний «террорист» сидел за то, что выстрелил из рогатки в портрет Вождя и Учителя. Был архитектор, признавшийся под пытками, что он взорвал непостроенный театр, был «немецкий шпион» — советский летчик, сбивший в Испании 9 вражеских самолетов, был еврей, обвиненный в том, что под видом рыбной ловли считал пароходы, проходящие по Волге, и передавал эти сведения польской разведке. Как поется в той же песенке: 

Тра-та-та, тра-та-та,

Волоки в тюрьму кота,

Чижика, собаку,

Петьку-забияку (т. е. Петю Якира — Ю. Т.),

Обезьяну, попугая...

Вот компания какая!

…Прошел месяц, как вдруг меня неожиданно вызвали на этап. Куда, мне не сообщили; я и мои друзья терялись в догадках. Мы предполагали, что меня хотят увезти и рассчитаться за то, что я был одним из главных свидетелей по делу лагерной администрации. Вечером меня сдали в проходящий «Столыпин», и я поехал на Север. Через несколько часов мы прибыли на станцию  Сосьва — там находилось управление  Севураллага. Там же находился и штрафной лагпункт. По рассказам, это был один из самых страшных лагерей, и я решил, что меня везут туда.

Там был такой произвол, что администрация даже не входила в зону, хлеб перебрасывали через забор; царила жульническая анархия, и простого мужика наверняка ждала смерть, или ему нужно было пресмыкаться перед жуликами.

Но, вопреки моим предположениям, меня поместили в центральный изолятор. Я просидел в нем около 10 дней. Как-то вечером меня вызвали и повели неизвестно куда; один конвоир шел впереди, другой — сзади. Мы шли по узкой тропинке, и мне все время казалось, что меня сейчас пристрелят.

Пройдя километра два, мы вышли к большому одноэтажному деревянному дому, освещенному электричеством. Мы вошли в здание, и подошли к одной из дверей. На ней было написано: «Начальник оперчекистского отдела  Севураллага  полковник Петров»…

Композитор Александр Веприк в лагере Сосьва (1953/54) 

После тюрьмы и этапа Веприку показалось, что в лагере, в Сосьве на Северном Урале, «как в раю»:

Из вагона моего брата отправили прямо в лазарет, он мог лежать и спать и его не били. А врачи даже вставили ему зубы вместо выбитых. Ему не нужно было ходить на работу, он был инвалидом второй группы. Болезнь сердца то и дело приковывала его к постели. В лагере он получил второй инфаркт сердца. В июле 1951 года меня посетила жена тоже заключенного врача, который лечил моего брата в лазарете. Она рассказала, что его там считали психически больным. Он бегал кругом, дико жестикулируя, говорил сам с собой и постоянно повторял «Мама, как прекрасно, что ты умерла, это очень хорошо, это чудесно!». Через неделю я пришла к нему и нашла его в очень плохом состоянии. Возбужденность быстро сменялась подавленностью, депрессией Он рассказал мне, что он составил в уме план всей работы о Чайковском – ему нужно только сесть и все записать. Он говорил очень возбужденно, нервно. Мы договорились, что я буду присылать ему книги, ноты и тетради. Много материалов мне дал тогда для моего брата В.А. Белый.

Лагерное руководство вообще довольно хорошо обращалось с моим братом. Ему была предоставлена возможность работать также для себя, частным образом. Для этого он получил подходящее спокойное помещение; некоторое время он жил в клубе. Кроме того, он получал другие привилегии, он мог чаще дозволенного получать письма и посылки. Позже он мог также более свободно передвигаться. Товарищи по заключению тоже любили его, даже воры. Если между ними иногда возникали драки, они щадили моего брата и отсылали его прочь со словами: «Уходи, старик, тут теперь будет жарко».

В феврале или марте 1952 года это почти «созерцательное» существование вдруг кончилось: вышло постановление, согласно которому всех политических заключенных, осужденных по 58 статье Уголовного кодекса, надлежало отделить от остальных.

И так моего брата вынесли прямо из лазарета на носилках в 40-градусный мороз и на телеге отправили в другой лагерь в «глуши» за 50 километров от Сосьвы. Летом 1952 года я посетила его в этой «глуши». Густые тучи мошкары, вместо воды – жидкая грязь, на всей территории пахло гнилью. Повсюду были видны изнуренные лица, ужасные сторожевые псы, со всех сторон сторожевые вышки, над маленьким прудом белый туман. Рядом с моим братом лежал умирающий татарский поэт. В бреду, он постоянно повторял свое стихотворение: "Вышки, вышки, а на вышках – солдат!”

Единственное трагическое письмо за четыре года его пребывания в лагере мой брат написал мне 5.8.1954, когда он узнал, что его приговор был отменен, дело изучается снова и что его для следствия отправляют в Москву. Он был близок к самоубийству. Он знал много случаев, когда после пересмотра лагерный срок еще продлевали. Заключенные именно не должны были жаловаться! Однако этот этап 1954 года был «комфортабелен», очень быстр и в сопровождении медсестры. 5.8.1954 его забрали в Сосьве, и уже 11.8. он был в Москве на Лубянке. 2.9.1954 он был реабилитирован. Ему предложили позвонить мне, чтобы я принесла ему гражданскую одежду. Но он забыл все телефоны, и мой тоже. Поэтому следователь привез его на служебной машине в лагерном ватнике на мою квартиру. Это было вечером в семь двадцать.

В 1946 году в лагере политзаключенных в  Сосьве  оказался знаменитый форвард московского «Спартака» и сборной СССР - Николай Старостин. Всю спартаковскую команду посадили после проигрыша  немцам  в Берлине. Но посадили не за проигрыш, а за «восхваление немецкой техники». Дело в том, что после игры в раздевалке футболисты говорили о прекрасной технике немецких футболистов. Этого оказалось достаточно. Все они отправились в лагеря на 10 лет.

Сафа Уфа из Самары

Место наши службе посёлок Сосьва

Зима три пятый года злая непогода

Казарму заменили отчий дом

Красный погоны без пуговиц кальсоны

И по три килограмма сапоги 

Со звездою бляха, как мешок рубаха

Шелестят от холода мозги

Выживальщик

А ещё в Сосьве до революции стояла единственная в мире Демидовская чугунная церковь, её взорвали коммунисты вместе с заводом и переплавили конечно, а колокола с неё успели надёжно припрятать, не нашли их ещё?!

И редкие книги старинные в Сосьве оставались у некоторых семей и не только, если не пропили правнуки-тинейджеры ещё можно пошукать по чердакам.

А ядерный гриб металлический остался в воинской части у дороги возле Новой Сосьвы?! Такой памятник только в СССР могли построить

А где колокола закопаны я знаю в точности до метра, прабабушка мне рассказала и дед моему отцу...

Мы только пару месяцев назад с ним обмолвились об этом впервые.

Сосьва, 1944 г. узник Николай Мартыненко

Значит, до свиданья. Недалек

Новый путь чрез этот лес сосновый.

Только разгорелся уголек

При знакомстве старом - дружбы новой.

Только этот год в конце концов

Свел в яругах зацветавшим летом

Двух неоперившихся птенцов,

Практика с романтиком-поэтом.

Мачеха суровая, не мать,

Их обоих, не щадя нимало,

Жизнь сгибала, била, но сломать

Не могла, хотя не раз ломала.

Может быть, за дружеским столом

Доведется встретиться обоим

И с улыбкой вспомнить о былом,

Столько лет ходившим под конвоем.